Сафронов В. В. Ленинградские нахимовцы – четвертый выпуск. 1944 – 1951. СПб 2001.

В нашем выпуске было немало ребят, защищавших   спортивную честь училища. Баскетбольная команда во главе с Витей Богдановичем и Юрой Кауровым была неизменным лидером.  Витя Болотовский был капитаном команды гимнастов училища. На соревнованиях «блистали»   чемпион спартакиады по прыжкам в воду Саша Тузов, рекордсмен по спринту Толя Чуприков, команда гребцов и многие другие.

Страницы биографий выпускников 1951 года. Ленинградские нахимовцы – четвертый выпуск. 1944 – 1951. СПб 2001.

Богданович Виктор Абрамович. Родился 10.12.1933 г. В ЛНВМУ с 1944г. Окончил училище с серебряной медалью. Окончил Высшее военно-морское училище инженеров оружия, минно-торпедный факультет. Был капитаном баскетбольной команды роты. Проходил службу на флоте. Работал в научно- исследовательских и испытательных подразделениях в области разработок новой техники флота. Капитан 2 ранга запаса. Кандидат технических наук. После увольнения работает в Москве в области разработки и эксплуатации автоматизированных систем управления и вычислительной техники. Начальник отдела Администрации Москвы.

В.А.Богданович. Записки для сборника "Ленинградские нахимовцы – четвертый выпуск. 1944 – 1951." СПб 2001.

Я, Богданович Виктор Абрамович, родился в Ленинграде 10 декабря 1933 года. В конце тридцатых, начале сороковых жили мы в коммунальной квартире на улице Восстания. На углу улицы Восстания и Невского проспекта стояла церковь. Одним из прихожан ее был академик И.П. Павлов. На месте церкви должна была строиться станция ленинградского метро. Поэтому церковь должны были сносить. По преданию, И.П. Павлов в завещании просил не разрушать храм при жизни своей жены. По-видимому, жена его умерла в сороковом или начале сорок первого года. Всех жителей улицы Восстания предупредили о возможных последствиях взрыва. Поэтому перед тем, как уехать летом сорок первого года на дачу в Шувалово, все стекла в окнах нашей квартиры были заклеены крест на крест бумажными полосками. Тогда мы еще не предполагали, что эти кресты на окнах продержатся еще три года.

Отец, военнослужащий, в 1941 году учился в академии имени Ворошилова. В начале войны, по первоначальному плану, он должен был эвакуироваться вместе с академией для продолжения учебы в Астрахань. Мы все собрались, но перед самой отправкой эшелона отец получил назначение на должность и остался в Ленинграде. Мы – мать, моя младшая сестра двух лет и я, поехали в эвакуацию одни, без отца.

В августе, сентябре 1943 года отец, занимавший к тому времени видную военную должность в Ленинградской военно-морской базе, полулегально перевез нас из эвакуации в Ленинград.

Первоначально поселились мы на береговой базе морского соединения, которым он командовал. Прежде это было здание яхт-клуба. Расположено оно было на Крестовском острове. Сейчас там красные корпуса привилегированной больницы имени Свердлова. В семидесятых годах я проходил мимо тех мест. Здание береговой базы, постаревшее, еще существовало. Там на береговой базе меня впервые одели в морскую форму. У меня было все форменное, кроме обуви. Одеть женские форменные туфли соответствующего маленького размера, я наотрез отказался. Поэтому впоследствии в первое свое увольнение я пошел в форменной шинели, но в желтых (какие нашлись) ботинках.

В Ленинграде меня определили в 52 школу. Она находилась в здании Полиграфического института, что на Геслеровском проспекте. В школу ходил из береговой базы через Крестовский мост. Учительница Ядвига Матвеевна собирала нас человек сорок, сорок пять и умудрялась чему-то учить по двум учебникам, за которыми устанавливалась регулируемая ею очередь. Она научила меня учиться не от чтения, но от слушания. Не знаю, хорошо это или плохо, но потом я и в Нахимовском и в высшем училище учился, практически не пользуясь учебниками. Со слуха, памяти и рассказа учителей.

Ядвига Матвеевна добывала для нас завтраки. Это были пирожки, иногда бутерброды, иногда по половине французской булки. С Ядвигой Матвеевной связана моя первая общественная обязанность. В классе был организован тимуровский отряд. Мне достался дом 5 по улице Красных курсантов. Еженедельно, по воскресеньям я колол несколько поленьев и топил печь в одной из квартир на первом этаже этого дома. Дрова выдавали в школе. Транспорт – сани. С одним из одноклассников я потом встретился. Его фамилия Осипов. Он учился в Дзержинке, по-моему на кораблестроительном факультете. А вот с Ядвигой Матвеевной мне не удалось больше встретиться. В юбилейные дни блокады я написал куда-то письмо. Получил ответ, что найти учительницу с таким именем не удалось.

Летом сорок четвертого вместе с отцом я был в Усть-Луге. Это была очередная береговая база. Вот здесь впервые я узнал, что в Ленинграде будет создано Нахимовское училище. Само собой подразумевалось, что я сын моряка, должен стать моряком – будущим офицером. Кстати, путь до офицера оказался очень не близким. И, по моему опыту, слова «ты будущий офицер» в Нахимовском училище звучали несоизмеримо чаще, чем тогда, когда я был значительно ближе к этому званию в высшем училище.

Этим же летом для детей из семей военных моряков был организован пионерский лагерь в Луге. Мы там были вместе с Юрой Ивановым. Он потом учился в третьей роте. Отец его почему-то Иванов (с ударением на первом слоге) был одним из руководителей ВМУЗов. Это был примерно такой же пионерский лагерь, как и впоследствии организованный пионерский лагерь для детей моряков Северного флота на другом берегу Суло-Ярви. Все помнят о той трагедии.

Начало нового учебного года в сорок четвертом году для меня было знаменательным. Мне помнится, в августе меня вызвали в Нахимовское училище для вступительных экзаменов. Отец был в море. Мать жила на береговой базе. Меня сопровождал или привел на экзамен адъютант отца. Это был мичман из матросов призыва тридцать восьмого года. Тогда уже друг семьи. Именно он перевозил нас в Ленинград из эвакуации. Его зовут Перекин Василий (?)Павлович. Жив ли он? По инструкции он должен был определить меня в третий класс. На приемных экзаменах вместо вопроса, в какой класс я пойду учиться, ему задали вопрос, за какой класс я буду отвечать на испытаниях, он, помня инструкцию, ответил третий. Таким образом я оказался в четвертой роте, вместо пятой. Помню, что диктовку я написал с более, чем двадцатью ошибками. При написании своей фамилии я умудрился сделать две ошибки. Безграмотными мы были тогда ужасно.

Продолжать учиться в школе, когда скоро в Нахимовское, не было смысла. Поэтому, пользуясь отсутствием родителей, я утром брал портфель и все школьное время проводил в разрушенной фабрике на Геслеровском. Там с ватагой таких же, как я мы осваивали настоящие детские игры. Ведь еды стало больше.

Двадцать первого октября – день рождения моей сестры. По этому случаю в Ленинград с матерью приехал на один день отец. Двадцать третьего октября мы сидели за праздничным столом. Часов в десять вечера стук в дверь. В дверях один из наших будущих старшин. Собираться. Вещевой мешок у меня был наготове. Переночевали в училище. На утро в лагерь.

Нас в группе было человек восемь, десять. Помню только тех, с кем связаны дальнейшие события. Володя Карасев, Сирота (не помню имени). Построили по ранжиру. Старшина объявил, где будем спать, и ушел. Разойтись сразу не удалось. Вступил, находившийся все время здесь же, Грикис. «Кто жиды, выходи!»: - это были его первые слова. И он пошел, начиная со шкентеля. Остановился у Сироты. «Жид ?» «Нет, грузин.»: - ответил Сирота. Это стоило ему потом очень дорого. Дошла очередь и до меня. Вопрос тот же.  Я ответил: «Я не жид, я еврей». Он начал объяснять, что это одно и то же. И замахнулся на меня для убедительности своих доказательств. Но совершенно неожиданно вступился за меня здоровый Володя Карасев. Почему? Не знаю. Но благодарен ему несказанно. Я и дальше буду благодарить тех людей, которые оказали на меня существенное влияние. Но следует заметить, что именно эти записки абсолютно субъективны. И я не собираюсь и не буду ни с кем оспаривать ни одной из своих оценок. В том числе, и отрицательных, которые тоже будут.

Итак, лагерь, но не пионерский, а Нахимовский. Раздолье. Лес. Озеро. Неплохое питание. Живем в отдельных домиках. Удобства на дворе. Никаких обязанностей и никаких занятий. И абсолютно нечем заняться. И первое спасибо лейтенанту Пятлину. Он воспитатель не моего, а второго взвода. Но он умеет петь. И поет с шапкой. В шапку складываются трофеи, как правило, взрывоопасные. Правда, тол идет на растопку печей. Думаю, что ни одну жизнь нашу он спас, по крайней мере, от травм и увечий. Многие из этих песен я сейчас узнаю по телепрограмме «В нашу гавань заходили корабли».

Не помню, с последней или предпоследней партией я покидал лагерь. Это было тогда, когда Ленинград находился в режиме прифронтового города. Из лагеря нас повезли к санпропускнику, который был расположен в Большом доме на Литейном. Зима, мороз. Громадный сугроб перед воротами. Нас предупредили, что санобработка предусматривает высокотемпературную обработку одежды. А все карманы одежды заполнены пороховыми пластинами, толовыми шашками, зажигательными патронами от пулемета, который был найден на остатках сбитого самолета. Все эти боеприпасы пошли в этот сугроб. Теперь о своем воспитателе лейтенанте Николае Смирнове. Прозвище – кнопка. У него по-видимому из-за травмы был поврежден нос. В апреле, когда сугроб растаял, были обнаружены все спрятанные туда боеприпасы. Источник был обнаружен быстро. Училище запестрело нечерной, а защитной формой. Искали злоумышленников. Точно знаю, что Н.Смирнов встал на нашу защиту. И доказал, что это была не диверсия. Он свел все к простому стечению обстоятельств, в которые попали мальчишки, что и было на самом деле. Я еще несколько раз попадал в «политические» обстоятельства. И каждый раз Н.Смирнов выручал меня.

Жили мы в комнате человек по двадцать. После отбоя каждый вечер Володя Родных рассказывал сказки про «прынцесс». Леня Пекный под одеялом настраивал детекторный приемник. Для излечения от детской болезни, которой страдали из  нашей спальни пятеро, семеро была выстроена пятиярусная кровать. Верхний – для самого физически сильного, самый слабый – внизу. Все очень скоро вылечились. Правда, тот, самый верхний вылечился последним. Эта чудо-кровать случайно оказалась под портретом дедушки Калинина. Я однажды лихо вскарабкался на нее и, постучав пальцем по рамке портрета, показал, что у Бобрищева-Пушкина в голове также, как и в дереве рамки. Реакция последовала немедленно. Меня вместе со Н.Смирновым вызвали для выяснения, не является ли этот факт политическим. Н.Смирнов отстоял меня. Он отстоял меня и тогда, когда я притащил прекрасно изданную с иллюстрациями библию. Эта библия мне досталось от женщины однофамилицы, которая жила в Ленинграде ниже этажом моих родителей. Потом эта библия была экспонатом соответствующего стенда. Я до сих пор жалею, что она не возвратилась ко мне. Там были и другие реликвии, принадлежащие мне. Но главное в том, что опять я был защищен от политического криминала.

Началась учеба. Вначале у нас было два класса по сорок человек. Я был предпоследним по росту. Последним Силеверстов. Мы с ним сидели на одной первой парте. Как правило, на самоподготовке он или я говорили: «Пойдем стыкнемся ?!». Шли на второй этаж, он был закрыт фанерной дверью, потом там был кабинет биологии. Но в первое время это крыло здания не было освоено. Победителя не было. У меня был один, но большой синяк, у него – много, но маленьких. Возвращались и продолжали делать уроки.

Учился я из рук вон плохо. У меня сохранились ведомости. Одни тройки. Даже по танцам у меня была тройка. Вспоминаю время учебы в четвертом, пятом, шестом классах и понимаю, что учился совершенно не сознавая, чем занимаюсь. И если бы меня сейчас спросили, как реформировать школу, я бы ответил, что начинать регулярное школьное организованное обучение детей нужно не раньше, чем с двенадцати лет. До двенадцати лет обучение должно быть в виде игр. Естественно, что полная программа школы не должна быть меньше. Отец в конце сороковых годов воевал, он занимался боевым тралением на Балтике. Однажды проездом он посетил меня. Как сейчас помню, что меня вызвали с урока в вестибюль и какой-то моралист учитель объяснял моему отцу, что упасть в овраг легко, а выкарабкаться из него трудно. Отец, служившийся военный с положением, сказал, что до тех пор, пока я не стану хорошо учиться, в училище он больше не придет. Он сдержал свое слово с избытком: он больше не был в училище и тогда, когда дела у меня пошли лучше.

Досуг состоял из отдыха и баскетбола. Отдых – это Петропавловская крепость, барженя, понтон. Петропавловская крепость это лазание в казематы за пленками кинокартин, взятых у побежденной Германии. Мы их просматривали по частям в нашем зале. Потом мы увидели их полностью в официальном кинопрокате. С понтоном у меня связано событие, которое, если бы не Сева Калинин, не знаю, как бы закончилось. Мы два голых пацана загорали на понтоне. Не помню, но не менее двух великовозрастных ребят забрались к нам и просто вышвырнули меня в воду. Сева прыгнул за мной. Мы уже были опытны в драках. Оба поняли, что нам здесь не светит. Вдвоем выплыли. Я долго помнил об этом случае для себя. Но никак не мог вспомнить, с кем я был. Уже много лет спустя, встретившись с Севой, он первый напомнил мне об этом случае. Это подтверждение, что это было. Баскетбол принес в училище Юра Кауров. Мы с ним подружились. Часто нас в карикатурах вдвоем изображали с баскетбольными мячами вместо голов, мы сидели на одной первой парте. Первой потому, что уже тогда у Юры неважно было со зрением. А я рядом. Мы потом оказались вместе в высшем училище. И до сих пор мы с ним видимся постоянно. На одном из юбилеев, на котором мы были вместе, мы договорились, что тот, кто останется, поможет другой семье. Я надеюсь на это.

Учиться я начал по-настоящему после седьмого класса. Оказалось, что в ведомости за седьмой класс – помнится у нас было очень много экзаменов – оценки, которые шли в аттестат зрелости были пятерки, остальные тройки. Меня даже обвиняли в злом умысле. Но никакого умысла не было. Были настоящие преподаватели. И первым назову Вознесенского. Сожалею, что обязанность называть учителей «товарищами преподавателями» выветрила начисто имена и отчества многих из них, особенно тех, с которыми мы распрощались раньше, чем окончили училище. Преподаватель Вознесенский полностью уничтожил мою, думаю, и нашу безграмотность. Маленький рассказ по этому поводу приведен в приложении к этим запискам. Вознесенский рано ушел от нас. Он пережил блокаду, подорвал здоровье. Я был в числе делегации, которая посетила его больным в постели. Помню несли мы три баночки: с вареньем, грибами и каким-то соком. Время было бедное. Вскоре он умер. Его жена преподавала математику, но не в нашем классе. Как только мне приходится писать, как сейчас, например, я всегда вспоминаю о нем с восхищением. До сих пор пишу по-русски грамотно. Вторым, кто вселил в меня уверенность, что я смогу одолеть знания, был преподаватель  Семен Абрамович (?) Сякин. Он преподавал математику. Он, по-моему, очень чутко и правильно с точки зрения воспитания отреагировал на событие, произошедшее со мною. Об этом я написал во втором рассказике. Он в приложении. В период службы я был знаком с офицером родственником С.А.Сякина. Я мог бы уточнить его имя и отчество. Но строго решил придерживаться правила: только своя память. Иначе эти заметки станут носить элементы объективности, а я этого не хочу. Каждый раз, когда я решаю сложные (для меня) логические и математические задачи, передо мною светлый образ С.А.Сякина.

В восьмом классе меня уже ставили в пример для подражания в учебе. Я уже писал, что читать учебники не любил. Зато после хулиганств во время уроков в классе, которые были раньше, я научился очень внимательно слушать учителей на уроках. Отвечал всегда не то, что в учебниках, а то, что слышал на уроке. Особенно по литературе читал только то, что получило название «первоисточник». К сожалению, тогда было очень мало биографической литературы. А биографии публиковались только в учебниках. Это потом сыграло со мною злую шутку. Среди офицеров воспитателей вспоминаю Туманова за его педантичность и справедливость. А вот Афанасьев, который был у нас не очень долго, запомнился по-другому. У Афанасьева по-видимому не было подтверждения о среднем образовании, хотя он был боевым офицером. Будучи у нас воспитателем, он заочно упорно и настойчиво учился. Неоднократно он просил меня помочь ему и в математике и в русском. Я это делал с удовольствием. Мы с ним не обсуждали никаких моральных и нравственных вопросов. Но от него я понял и взял две заповеди: первая, учиться можно у любого; и второе, говорить, «не знаю» нужно всегда, когда не знаешь чего-либо.

Последний год в училище я практически был все время в баскетболе. Мне по указанию тогдашнего начальника учебного отдела Плискина была устроена комплексная проверка. В один из дней из шести уроков меня вызвали по пяти предметам. В расписании были пять предметов с одним парным уроком. Я благополучно получил пять пятерок. Это была индульгенция для занятий спортом во время уроков.

К выпускным экзаменам я подошел с одними пятерками. По плану у меня были экзамены на аттестат зрелости и спартакиада. Затем зачисление в высшее училище. На первом же экзамене по литературе произошел сбой. Мне досталась биография, если память не изменяет, Белинского. Биографию я знал, но вот с городом я перепутал. Я перепутал Кимры с Пензой, или что-то в этом роде. Но другие вопросы литературные я отвечал настолько прекрасно, что сомнений в отличной оценке у комиссии не было. Только Л.А.Соловьева заметила мою неточность. Сразу же после экзаменов она спросила, подтвердила: «Вы опять не читали биографию?». На что я честно ответил, что забыл имя этого города. «По литературе можешь получить четыре»:- сказала она со своим обычным «хи-хи, ха-ха». По сочинению я получил: пять по русскому, ни одной ошибки и четыре – по литературе, в память о Кимрах. Все остальные экзамены без происшествий, кроме физики, где мне Широков предложил вообще не приходить на экзамен и отвечать, так как ставит мне пятерку без экзамена. Я был рад. Но вдруг на экзамен привели кого-то очень важного, меня вызвали прямо с баскетбола на для ответа. Я ответил без подготовки, продемонстрировав какой-то опыт. Не потребовались ни ответ на второй вопрос ни решение задачи. С тем и уехал на спартакиаду. В голове Дзержинка, куда я мог поступить с медалью, которую я ожидал. Четыре по литературе давала возможность еще на две четверки для получения серебряной медали. Спартакиаду мы выиграли. Я пришел за медалью. Там мне вручили аттестат с двумя четверками по русскому языку и по физике. Так я получил первую серьезную оплеуху. Потом я получал их еще не раз. Но эта была первой. Надо сказать, что случившееся я тогда воспринимал совершенно по-мальчишески. Никаких моральных выводов не делал. Я думаю, что тогда я еще не дорос до этого. Я был в сущности в социальных представлениях настоящим ребенком. Позже, лет через пять, я встретился с Широковым. Он рассказал мне о значимом для меня учебном совете, на котором, несмотря на возражения некоторых, Соловьева переставила оценки с 5/4 на 4/5 – первая по русскому языку, а Широков добавил вместо пятерки четверку. Так я лишился любой медали и был зачислен, как большинство из нас, в Училище подводного плавания, но не надолго.

Отец, узнав только то, что я сам не смогу пройти в инженерное училище, пошел со мною в управление ВМУЗ. Там в то время служил его сослуживец. Мне предложили написать рапорт о переводе на Инженерный факультет Училища имени Фрунзе. Я это сделал. И получил сразу две награды: первая, в связи с реорганизациями на факультете занятия на нем начинались не первого сентября и даже не первого октября, а первого ноября; вторая, мне выдали сразу три оклада и разрешили гулять до 30 сентября, минуя лагерные сборы.

Так я распрощался с Нахимовским на три месяца позже остальных.

Дополнение 1

Грамотность
Этот преподаватель высокого роста, немолодой, вошел к нам без обычного для такого случая сопровождающего. Но мы уже знали, что это новый преподаватель русского языка и литературы.

Начал он тоже необычно. Вместо ответа на наше приветствие, вопросов к нам или представления себя классу он сказал: «Откройте тетради, будем писать диктовку».

«По ниве прохожу я узкою межой, поросшей кашкою и цепкой лебедой»: начал он. «В классе присутствовали все, отсутствовавших не было»: - так закончил. Мы собрали тетради. И он начал рассказывать о русском языке и русской литературе. Надо сказать, что и грамотность и знание предмета у тогдашних «военных» детей были ужасающими. Я, например, отдал тетрадь с диктовкой, которая была подписана моей фамилией, с двумя грамматическими ошибками.

Начал он рассказ с «э», которое сопровождало его рассказ, как оказалось потом, очень интересный. Но мы, воспитанные в духе того времени, не могли упустить такого необычного случая. Не успевал преподаватель еще раскрыть рот для произнесения первого слова, как сквозь сжатые губы всех учеников раздавалось «э».

На первой же перемене о необычном преподавателе и его «э» знали все параллельные классы, в которых он должен был преподавать свой предмет. Там его уже встречали с «э» без подготовки.

Но странности продолжались. Совсем недавно в нашем классе учительница английского языка в сердцах разбила учительский стул только потому, что на неоднократно задаваемый ею вопрос, нужно ли вам, будущим офицерам знание английского языка, получала всегда один и тот же ответ, что испанский лучше.

А тут на наше «э» никакой реакции. Учитель продолжал рассказывать что-то интересное. Однажды он принес «Илиаду» и «Одиссею». Две хорошо иллюстрированных книги, изданные на греческом языке. И прямо с листа по-гречески, затем дословно перевод по-русски. «Дендо, календо …» «Капля долбит камень, не силой … ». И как-то незаметно оказалось, что мы перестали замечать его «э». Интерес к его рассказам был настолько силен и необорим, что любой перенос его занятий (а он частенько болел) становился, если не трагедией, то недобрым событием.

«Ребята, возьмите и проверьте свою диктовку, исправьте ошибки»: первые слова на следующем уроке. Чемпион допустил более 30 ошибок. У меня было больше 20, наименьшее число ошибок –16.

А сейчас пишем новую диктовку. Далее слово в слово был повторен текст предыдущей диктовки.

Мы благополучно исправили ошибки. Но когда на следующем уроке повторилось то же самое, быстро сообразили, что диктовку можно заранее написать. Так мы решили, что обманем учителя.

И опять реакция была неожиданной.

«Вы уже написали диктовку? Очень хорошо, проверьте и сдавайте тетради»: - так нам было сказано.

На следующем уроке мы очень удивились, что в заранее написанной диктовке все равно были ошибки. Но теперь это были ошибки, сделанные при переписке.

Так происходило достаточно долго с точки зрения учебной программы. Но учитель стоял на своем. «По ниве прохожу … ». Мы проверяем ошибки и  переписываем диктовку. Потом сдаем тетради. Он проверяет и возвращает нам для работы над ошибками.

И наконец наступил тот урок, когда учитель сказал нам, чтобы мы не спешили сдавать тетради, а дополнили диктовку еще одним, новым предложением. Это была знаменитая фраза  о Саввишне, террасе и винегрете.

После проверки в наших диктовках ошибок практически не было.

Учитель очень болел. Он пережил блокаду Ленинграда.

Меня и еще двоих выбрали для посещения больного учителя. Мы собрали небольшие деньги и купили то, что можно было тогда купить. Помню баночку с вареньем.

Учитель принял нас уже в постели. Вскоре он умер.

То, что ученики нашего класса грамотно пишут, по-моему, его заслуга. Его звали товарищ преподаватель Вознесенский.

Дополнение 2

Математика
Только что мы распрощались с «сапогом». Так мы звали преподавателя по математике. По-моему он боялся всего. Особенно он боялся ставить плохие отметки одному из наших ребят. Если тот ничего не мог ответить, и ему следовало ставить двойку, он немедленно падал в обморок на пол. Не вставал он с пола до тех пор, пока сапог не соглашался поставить четверку. Совести не хватало на симуляцию до пятерки.

Сякин начал преподавать алгебру. Совершенно точно он определил, что больше трех, четырех объектов сразу наши развращенные бездельем в математике мозги воспринять не могут. Поэтому на каждый урок он для каждого из нас готовил контрольные листочки. Первые были примитивны, но и в этих наипростейших примерах мы ошибались.

a=5, b=4 a-b=? a+b=? - вот примерное содержание контрольных листочков, которые получал каждый из нас.

Потом с повышением нашей алгебраической грамотности сложность примеров становилась большей. И наконец наступил тот день, когда можно было задавать нормальные  по сложности примеры всему классу. Надо сказать, что мне долго не удавалось научиться той абстракции мышления, которую требовала алгебра. Списывал я нещадно, тем более, что сзади меня сидел сильный Витя Кузнецов. Когда уровень наших знаний, по мнению Сякина, достиг нужной величины, он ввел еще одно новшество. Кто правильно выполнил задание, свободен до следующей перемены. Правильность проверяется им при сдаче контрольной.

Однажды, получив контрольное задание, я почувствовал интерес к примеру и, совершенно неожиданно для себя получил похожий на правду ответ: a - b . Радостный и, не скрою, довольный, ведь обычно у меня ответ, как правило, неправильный состоял из сложной комбинации из a и b, я сдал листок. Получил, «правильно» и «молодец». Далее следовала первая в жизни пятерка по алгебре в журнал. Успел шепнуть, что ответ в моем варианте a – b,  и ушел играть в мяч до конца урока. Коля Шалонов, уже тогда отличник, при решении моего же задания получил a + b. Но он знал, что у меня пятерка и правильно. Поэтому необычно долго перепроверял и все же представил свой, на самом деле правильный a + b. При разборе примера я сам увидел, где ошибся, и сказал об этом учителю. Очень психологически верно сыграл Сякин. Он сказал, что изменять мне оценку не будет. Думаю, что это и сыграло ту роль, что с той поры я не имел проблем с математикой.

Дополнение 3

Пуговицы.

Наша одежда безусловно была серьезной проблемой.

Главное ботинки. Во-первых, футбол. Во-вторых, у детей в том возрасте, который был у нас, размер обуви менялся каждые полгода.

Следующей проблемой был утюг. Тяжелый. Килограммов пять. А брюки гладить надо. А утюг не поднять. Отсюда прожженные на складках брюки.

Но была еще одна болезнь, которая внезапно охватила нас и также внезапно прекратилась. Эта болезнь назывется “Пуговицы”.

Как известно на форменной одежде, а именно, на шинели семь больших пуговиц и пять маленьких. Большие – пять на лицевой поле и две на хлястике сзади. Маленькие – три на задней поле шинели и две на погонах под воротником.

Известно, что пришивать пуговицы на толстом сукне не менее сложно, чем гладить брюки полупудовым утюгом. Поэтому летопись не сохранила имени того, кто первый, увидев, что потерял пуговицу, срезал замену ей с соседней шинели и еще одну про запас.

Через час на вешалке ни одной шинели с пуговицами уже не было. Каждый хранил полный комплект в своем собственном мешочке.

В будние дни никаких особых проблем отсутствие пуговиц на шинели не вызывали. Утром на зарядку шли раздевшись. Если был мороз и надо идти на прогулку в шинели, то отсутствие пуговиц не являлось причиной отмены прогулки, хотя на первых порах этим пользовались достаточно.

Проблемой было сохранение комплекта пуговиц. Где их хранить. Опыт показал, что хоть и не всегда удобно, но абсолютно надежно носить их всегда с собой. Ни тумбочка, ни “под подушка” гарантии сохранности не давали.

Самые тяжелые испытания приходилось преодолевать в субботу. Суббота это день увольнения. Построение в 18.55. Проверка и в 19.00 выдача увольнительных и марш, марш. Но занятия заканчиваются в 14.00. Самоподготовка в субботу до 16.00. До 18.00 подготовка к увольнению. Сейчас бы и пришить пуговицы. Ан нет. Куда девать шинель с пуговицами. Оставить нельзя. Срежут. В 18.00 ужин и …. Что делать, если мешок с пуговицами в кармане и за 10 минут до построения на увольнение. Ленинградцам что? Если не поужинают, дома их накормят. А что делать иногородним?

Были разные методы.

Главный. Один из группы караулит готовые к увольнению шинели, группа с ужина приносит что-нибудь поесть. С ужина приносить не всегда получалось, мы питались как моряки. На ужин первое и второе. Суп не принесешь. А если еще какая-нибудь каша размазня на второе, то только хлеб.

            Второй. Находчивые обнаружили, что на белых морских форменных кителях пуговицы крепятся с помощью специальных съемных скобок. Для этого, во-первых, необходимо продырявить шинель в 12 местах и, во-вторых, иметь дополнительно к пуговицам полный набор скоб.

            Остальные способы были вариантами первых двух.

            Вот так отразился дефицит и на нас.

            Решение пришло системное. Однажды в каптерке появился громадный мешок с новыми пуговицами. И вся проблема была решена. Но это не означает, что не возникла другая.

            Но о других проблемах потом.

Отец. Абрам Михайлович Богданович, контр-адмирал, участник Второй мировой войны.