Часть 1.  Часть 2.

Поступил в Тбилисское Нахимовское училище, был переведен после его расформирования в 1955 году в Ригу, продолжил обучение на подготовительном отделении при 2-м Балтийском ВВМУ подводного плавания в качестве (в звании) нахимовца, носил нахимовскую форму (ленточка, погончики). Командир отделения Валентин Федорович Сиротин. Считается воспитанником Рижского Нахимовского училища 1956 года выпуска.

Черкашин Николай. Черная эскадра. - М.: КУМ-ПРЕСС, 2003.

Командиры долго не живут. Довольно одного факта, чтобы представить напряженность службы на той же Четвертой эскадре. Капитан 1-го ранга Игорь Мохов, не вылезавший из «автономок», умер перед строем бригады от разрыва сердца в День Победы. Но даже это весьма символичное и трагичное событие нигде не увековечено — ни в Полярном, где стояла когда-то Четвертая эскадра, ни в Питере, где находится Центральный музей ВМФ...
ПЕРВЫЙ ПОСЛЕ БОГА
В море командир корабля — первый после Бога. Так утверждают английские моряки, и никто с ними не спорит. И Бог выбрал именно его — капитана 2-го ранга Игоря Мохова — для небывалого морского испытания: возглавить 17-месячный подводный поход. Только в стародавние времена уходили на такие сроки парусные корабли в кругосветные плавания. А здесь — дизельная подводная лодка с ядерными торпедами в носовом отсеке... Никто никогда в мире на такие сроки под водой не ходил и никогда уже не пойдет. Такое выпало только однажды и только ему — Игорю Мохову, командиру подводной лодки от Бога и от отца, капитан-лейтенанта Николая Мохова — командира безвестно сгинувшей в 1942 году в Финском заливе фронтовой «щуки» Щ-317...
Лейтенанту Владимиру Баринову его первый командир с первого взгляда не глянулся. Невысокий, немолодой, с большими залысинами...
«Я увидел его на причале. Несмотря на новогоднюю ночь, шла погрузка боезапаса. Черный корпус лодки был освещен прожекторами, свет которых с трудом пробивался сквозь плотный снежный заряд и создавал ощущение некоей ирреальности происходящего... Закутанный в тулуп вахтенный у трапа молча указал мне на стоявшего поодаль невысокого крепко сбитого офицера, одетого по-походному в кожаную «канадку» с капюшоном, который сосредоточенно наблюдал за тем, как жирное тело торпеды под монотонный аккомпанемент «трещотки» погрузочного устройства медленно вползает в чрево прочного корпуса.
— Вы ко мне, лейтенант?
Представился, как положено: «Товарищ командир, лейтенант Баринов прибыл для дальнейшего прохождения службы в должности командира рулевой группы!»
— Штурман? Наконец-то! А я тебя уже второй месяц жду! (По вине кадровиков меня действительно задержали с назначением.) Он сделал две глубокие затяжки подряд, огонек сигареты выхватил из темноты спокойные, чуть насмешливые глаза и прокуренные усы.
— Прибыл ты хотя и поздно, — затяжка снова осветила его лицо, — но вовремя. Завтра уходим на боевую службу в Средиземное море месяцев на девять. Ты как — готов?
Вопрос, что называется, сбил меня с ног. Я-то только-только в Полярный прибыл, жена с ребенком сидят и ждут меня в квартире у земляка, который, уехав в отпуск, оставил мне ключи. И вдруг—завтра надо уходить...
— Готов, товарищ командир!
Мохов внимательно осмотрел меня с ног до головы, задержал взгляд на моей растерянной физиономии и удовлетворенно хмыкнул. Произведенным эффектом он был явно доволен.
— Ладно, сейчас тебе пока здесь делать нечего, иди отмечай Новый год. А завтра — к 8-00 на подъем флага, там и поговорим.
Так я встретил Новый год, а утром, 1 января 1974 года, уже стоял в строю экипажа, с которым мне предстояло пройти долгий путь и нелегкие испытания на прочность... На мое счастье, выход в море перенесли....
Лейтенант Баринов, командир рулевой группы, «штурманенок» по-лодочному, еще не знал, как не знали и остальные его сотоварищи, что уходит не на девять месяцев и даже не на один год...
После восьми месяцев боевой службы, постановки лодки в ремонт в Египте, переформирования экипажа и пятимесячной отработки задач на чужом корабле в Полярном — еще семнадцать месяцев выпало им нести боевую службу в Средиземном море. Это был мировой рекорд, который никто не стремился устанавливать, никто не собирался регистрировать и который, видимо, никогда уже и никем не будет побит.
Песен велено не петь...
Капитан 1-го ранга Владимир Баринов:
— Мы были первыми, кто испытал на себе новую организацию так называемого «маневренного базирования» в чужих странах. На официальном языке они назывались нейтральными или дружественными, но для нас все равно оставались чужими. Поскольку своих военно-морских баз у ВМФ СССР в Средиземном море не было, приходилось довольствоваться весьма скромными условиями для ремонта и отдыха.
Вся жизнь Средиземноморской эскадры вершилась на плаву: плавучие базы, плавучие мастерские, плавучие арсеналы... Повседневные нужды обеспечивала целая флотилия вспомогательных кораблей и транспортов снабжения, которые доставляли топливо, пресную воду, продовольствие, запчасти и производили смену личного состава, как правило, прямо в море. Девиз был макаровский: «в море — дома». В Главном штабе ВМФ стремились как можно дольше продлить пребывание надводных кораблей и подводных лодок на боевых позициях, но человеческие возможности не бесконечны, морякам требовался отдых вне «железа», а «железу» — качественный ремонт. Благодаря усилиям дипломатов эта задача была частично решена: с Египтом заключили соглашение об использовании построенного Советским Союзом в Александрии судостроительного завода «Торсана Бахария» («Морская верфь»). Каир согласился предоставить для советских кораблей в александрийском порту причал и оборудование для межпоходового ремонта подводных лодок. Первой к этому заветному причала встала подводная лодка Б-4, «отпахав» семимесячную боевую службу в Средиземном море. К этому времени отношения между Египтом и СССР стали заметно охладевать, если не портиться. Да и сама атмосфера прифронтовой жизни — Египет и Израиль все еще находились в состоянии войны — мало способствовала отдыху. Короче, жизнь в Александрии была не сахар...
Из дневника командира 5-й эскадры вице-адмирала Владимира Акимова:
«В Александрии дирекция завода крайне щепетильна: нам не разрешено передвигаться по территории порта дальше рельсового пути, песен велено не петь, строевые занятия не проводить, патрули — без автоматов. С темнотой чтоб все были на кораблях. Культпоходы на пляж Агами и в парк Монтаза — строго в дни отдыха.
...Три пожара в один день! Горели: транспорт в большой камере дока, будка у стапеля и каюта на плавбазе «Гаджиев». Все от Бога, точнее от Аллаха, так как сейчас «рамадан» и к заходу солнца арабы разводят открытый огонь, не соблюдая никаких предосторожностей.
Матрос Никифоров избит арабами, был в городе — пил пиво?
В Александрии резко сократилось число транспортов, рейд почти пуст... Почему? Готовятся к воздушному удару израильтян?
1 октября — годовщина подъема флага на плавмастерской ПМ-9. Была пятница. Приказал провести построение, парад, пропели песни. Тут же протест, де мы не уважаем местные традиции — веселились в дни траура по поводу годовщины смерти Насера. А он ведь умер 28 сентября. Не стыковка, но нервы потрепали... Попросили поставить арабскую подлодку к борту нашей плавмастерской. Я отказал. Снова пошли жалобы...»
Капитан 1-го ранга Владимир Баринов:
— Ремонт шел главным образом методом агрегатной замены. Серьезных работ, кроме доковых и корпусных, арабам не поручалось. Все недостающие детали, узлы, блоки доставляли транспортами из Советского Союза, а затем монтировали в отсеках и налаживали силами специалистов плавмастерской и ремонтного экипажа.
Вскоре после начала ремонта мы передали корабль резервному экипажу, прибывшему с Северного флота. Нас же погрузили на ПРТБ (плавучую ракетно-техническую базу) и отправили в Севастополь, откуда самолетом перебросили на север, в родной Полярный. Дело в том, что наш экипаж значительно обновлялся — более чем у половины матросов закончились сроки службы, прибыло пополнение, и теперь надо было заново отработать полный курс учебно-боевых задач. Иначе на время ремонта экипаж мог потерять «линейность», или, как мы говорим, «разучился плавать под водой».
«Сиреневый туман над нами проплывает...»
Становление нового экипажа всегда непросто, а в такие сжатые сроки, которые диктовались безоговорочной датой окончания ремонта Б-4 на «Торсана Бахария», вдвойне сложнее. Мохов и его люди должны были вернуться в Александрию с боевой командой, способной не только продолжать позиционную боевую службу, но и воевать, если конфликт между арабскими странами и Израилем перерастет в масштабную войну.
Для отработки задач в море экипаж Б-4 временно «посадили» на одну из самых старых подводных лодок 641-го проекта — Б-98. Чужая подлодка, как и чужая душа — потемки, даже если она приходится родной сестрой твоей субмарине. Вот и Б-98 утаила от временных хозяев не одну коварную «особинку»... Был случай, который мог стоить всем нам жизни. В системе гидравлики в те времена использовалась горючая жидкость «АУ». Если в трубопроводах возникал свищ, то «гидравлика» под давлением распылялась в отсек и самовоспламенялась. А это — мощный объемный взрыв. И вот идем мы под водой. Я в штурманской рубке — над картой. И вдруг вижу, как рубку наполняет белесый туман, и с каждой секундой он становится все гуще и гуще... Выглянул в центральный пост, а там еще хлеще. И сидит в этом смертельном тумане вахтенный офицер с круглыми от ужаса глазами. Щелкнула бы в этот момент какая-нибудь релюха, одна искра от пакетника и — взрыв. По великому везению все обошлось. Но седины в волосах у многих прибавилось...
Худо-бедно все курсовые задачи в Баренцевом море мы отработали и вернулись в Александрию к концу ремонта нашей Б-4. Теперь надо было ее вводить в линию после продолжительного ремонта, проверять все системы и механизмы в море. Впервые советская подводная лодка отрабатывала курсовые задачи в чужих водах, за рубежом. Делали мы это на александрийском плесе. Потом прибыл штаб Средиземноморской эскадры и проверил нас по всем статьям. Получили отличную оценку. И снова вперед — на позиции. Девять месяцев на боевом патрулировании. Вымотались донельзя. И наконец, долгожданное распоряжение — идти в Тартус на ремонт. Это значило одно — подремонтируемся перед переходом в Полярный и домой. Да еще успеем отоварить свою валюту в сирийских магазинах. Приходим в Тартус. Там стоит плавмастерская ПМ-21. Ее командир капитан 3-го ранга — старший морской начальник на рейде. Но с приходом нашей Б-4 его первенство переходило нашему командиру как капитану 2-го ранга. Надо сказать, что Игорь Николаевич сделал все, чтобы обратить свои новые полномочия во благо своему экипажу. Он организовал — на свой страх и риск — экскурсионные поездки по стране. Мы съездили в старинный город-крепость Хомс. Побывали на какой-то реке. Мохов, большой любитель природы и всякой живности, наловил своим детям черепах. Черепах разместили в офицерском гальюне. Матросы подкармливали их мясом. Всем пятерым дали чисто лодочные имена: Помпа, Муфта, Клапан, Захлопка, Пайола. Накупили женам французских духов и всяких колониальных товаров. Короче, собираемся домой, на родину, на Север. Календарики завели — последние походные дни отмечать. Вдруг прибывает в Тартус плавбаза со штабом 5-й эскадры на борту. Нас построили на палубе в каре, и выходит к нам контр-адмирал Акимов, командир эскадры. Держит речь: «Товарищи подводники, вы с честью выполнили все задачи боевой службы. Однако международная обстановка по-прежнему остается сложной. Центральный Комитет партии, правительство и главнокомандующий Военно-Морским флотом не сомневаются в том, что..».
Стою в строю и пытаюсь понять, куда адмирал клонит, уж больно красиво говорит, не к добру.
«...вы выполните ответственное задание партии и правительства и с честью вернетесь в Полярный в августе..».
Как в августе? Он наверное ошибся. Ведь август только что был. Сейчас уже сентябрь... И тут до меня доходит, что речь идет об августе следующего года, что нам предстоит плавать еще одиннадцать месяцев. Штабные офицеры, прибывшие с адмиралом, прячут глаза... Мы в шоке. Один из офицеров — зарыдал в строю, нервы не выдержали. Начальство убыло, мы остались. Мохов и старпом заперлись в каюте и двое суток пили «шило», снимали стресс. Матросы перенесли новость спокойно. Для них — чем больше в море, тем скорее ДМБ. Люди — ладно, а вот как быть с торпедами, они железные, они нежные, у них вышли все ресурсные сроки. Да к тому же у нас две «спецторпеды». С ними-то как плавать? А никак — следовать в Александрию и принять новый боезапас. И мы это сделали. Впервые в истории подплава мы перегружали торпеды в открытом море. Как на войне. Да по сути дела это и была война. Шла волна, мы привязались к плавбазе намертво, чтобы качаться с ней в одной фазе. Перегрузили все торпеды благополучно.
Перед новым витком боевой службы дали нам возможность отдохнуть в Севастополе. В общей сложности — 24 суток. Офицеров и мичманов отправили в Ялту. Собрали жен по всей стране и привезли на встречу. Матросы проводили время в Севастополе. Семь суток пришлось выкроить, чтобы «сторожить» их на отдыхе. Потом снова в Александрию. Приняли лодку от ремонтного экипажа, и полный вперед на боевую службу. Начинать все по новой, когда мысленно уже вернулся домой, тягостно вдвойне. У одного нашего мичмана, старшины команды мотористов, не выдержала психика, стал рваться на мостик... Доктору нашему дали целую аптечку психотропных средств, и пошли мы по Средиземному морю по полной программе.
«Восьмерка» на счастье
Никогда не забуду этот день — 8 марта 1975 года. В Мессинском проливе засекли американскую атомную подлодку, которая выходила из Ла Валетты. «Взяли» ее на глубине 40 метров. Потом контакт потеряли и, чтобы его восстановить, погрузились на 150 метров. Начали маневр по восстановлению утраченного контакта— заложили мы две пологих циркуляции. На карте это выглядит как большая восьмерка. Не даром же — восьмое марта, наш подарок нашим женщинам. Мохов ушел во второй отсек и сел на место гидроакустика, надел наушники и сам брал пеленги. Я находился в штурманской рубке. Вдруг щелкнул «каштан» и из динамика вырвался крик вахтенного:
— Центральный! Пробоина во втором отсеке! Поступает вода...
— Аварийная тревога!
Старпом Пучнин тут же задраил лаз во второй отсек.
— Боцман, всплывай, три мотора полный вперед! Дифферент на корму.
В этот момент из четвертого отсека влетает в центральный пост Слава Исаев, инженер-механик — в одних трусах, с койки вскочил. Кричит трюмному:
— Пузырь в нос!!!
Пузырь в нос дали, и тут же стал быстро расти дифферент на корму. У меня в штурманской рубке посыпались книги с полок. После 45-градусного дифферента лодка становится неуправляемой, срывается... Гибель! А нос задирается все круче и круче... Надо кормовой балласт продувать, но закусило манипуляторы. Смотрю — палуба уже дыбом. Кричу боцману:
— Кормовые рули — на погружение!
А тот вцепился в манипуляторы мертвой хваткой, аж костяшки посинели, и слово «погружение» на дух не воспринимает. В глазах только одно — всплытие. Бросаюсь к рулевому, отпихиваю и сам вывожу лодку из запредельного дифферента. Пошли на всплытие. Тут из второго отсека выбрался командир, мокрый до нитки.
— Старпом, на перископ.
Я смотрю, Пучнин держится за вертикальный трап, а взобраться не может — ноги как у велосипедиста на одном месте прокручиваются. От стресса отключились. Но все-таки справился, поднялся в боевую рубку, осмотрел горизонт: все чисто.
Мохов боцману:
— Боцман, всплывай! Продуть среднюю...
Всплыли. Выбрались на мостик. Небо голубое, на море штиль, ни облачка, ни ряби. И по великому счастью — никого, ни судов, ни самолетов. Слева — Мальта, справа — Сицилия. Механик докладывает:
— Запас воздуха высокого давления — 20%.
Это значит погружаться нельзя. Мохов — мрачнее тучи. Но что делать. Пустили компрессоры на подбивку баллонов. Уж так нам везло в тот женский день — никто нас не обнаружил. Мичман-трюмный слегка свихнулся — зациклился на одной фразе:
— Вот и встренули праздничек! Вот и встренули праздничек! Вот и встренули...
Стали разбираться, что собственно произошло. Во втором отсеке система охлаждения кондиционера питается забортной водой. На глубине 150 метров прорвало клинкет, и вода под страшным давлением ворвалась в отсек, мгновенно затопила газонепроницаемый настил. Рев стоял такой, что в центральном посту было слышно. Матрос нырнул и перекрыл клапан- дублер. Отсек осушили. Механик же решил, что прорвало прокладку съемного листа, и дал пузырь в нос. Ему этот прорыв уже просто мерещился. Нервы подводили. Разобрались. Сидим в кают-компании. Тишина. Никто друг на друга не смотрит. Тоска...
А на карте осталась злополучная «восьмерка». Не отравили мы нашим женам праздник «похоронками», и на том спасибо.
За все 17 месяцев нас ни разу «супостат» не поднял. Лишь один раз обнаружили нас под Кипром — в районе зарядки батареи. Плотность электролита почти под ноль была. На такой батарее не погрузишься. Били зарядку всю ночь, несмотря на работу радаров надводных кораблей. Ну, зацепили нас радаром, и два корвета пошли на проверку контакта. Мы погрузились на рассвете и, используя перепад температур, ушли под «слой скачка», под ПЗК — подводный звуковой канал.
Всему приходит конец. На семнадцатый месяц получили приказ о возвращении. От Англии до Норвегии шли скрытно — под РДП. Вахты несли на перископах — так второй глаз полотенцем завязывали, чтобы не ослепнуть. 14 суток под РДП шли, всю Северную Атлантику под «трубой» пропахали — тоже своего рода флотский рекорд поставили, только у Цып-Наволока продулись. Всплыли. Штиль. Мутно-зеленое море. Утки летят. И мы курсом 180 градусов в Кольский залив входим... А черепахи не выдержали лодочной жизни — сдохли, все до одной.
В Полярном встретили как положено: оркестр, поросенок, речи, штаб флота. Но жен на причал не пустили. Прибыла комиссия из Москвы. По домам отпустили только к вечеру. Сошел я с трапа, поднялся в город и...сел на чемодан. Ноги не идут, атрофировались за «автономку». Да и куда идти, не знаю. Пока мы плавали, в Полярном новый микрорайон построили, где-то там в новых домах живет жена. А где? Остановил матроса, тот помог чемодан донести и улицу показал. Звоню в незнакомую дверь, и вдруг выходит она, жена моя родная, и сынок выбегает, которого я только в пеленках видел. Вот такое вот возвращение. Как с того света.
Потом каждое утро кругами вокруг дома ходил, ноги укреплял. А было мне — двадцать пять лет...
За тот небывалый поход Мохова представили к ордену Красного Знамени, а командиров боевых частей — к «Красной Звезде». Но начальство решило — «многовато будет». Командиру дали «звезду шерифа» (орден «За службу Родине» 3-й степени), офицерам — почетные грамоты, а матросам — жетоны «За дальний поход».
«Моховы не должны исключаться из списков флота...»
Капитану 2-го ранга Мохову вскоре снова пришлось уйти в море. А потом — почти без перерыва — снова. Его назначили командиром бригады подводных лодок. Теперь он выходил уже как старший на борту, кочуя с лодки на лодку. У него была адмиральская должность, но адмирала так и не получил. Не успел. 
Он умер в День Победы перед строем бригады — при полном параде с кортиком на боку. Сердце не выдержало запредельных походных нагрузок. Наполеон бы воскликнул: «Какая красивая смерть!» Но у Мохова была красивая жизнь. Невероятно трудная, но — красивая.
Отца, Николая Константиновича Мохова, он почти не помнил. Тот не вернулся из боевого похода в июле 1942 года, Игорю было от силы два годика. Брату Борису немногим больше. О подвиге отца они узнали, когда выросли, из газеты «Красная звезда»: «В тяжком сорок втором году, когда смерч войны бушевал на волжских и невских рубежах, балтийские подводники прорывались на прусские и померанские меридианы и там топили врага. Это была удивительно дерзкая и необычайно сложная операция. А в первой паре первого эшелона пошли Щ-304 и Щ-317. Они должны были пройти по Финскому заливу. Пройти, хотя враг уже перекрыл его плотным минным заграждением и установил дозоры в небе и на воде. Десять тысяч мин подстерегали подлодки, дерзнувшие форсировать пролив. Десять тысяч... А чтобы не пройти, достаточно было одной.
Это уже потом, спустя много лет, когда наши и чужие карты, отчеты и приказы перекочевали из секретных сейфов в архивные хранилища, стали вполне ясными масштабы опасности, подстерегавшей советских подводников, и весомость боевых успехов, которые, несмотря ни на что, они достигали. А тогда завеса неизвестности плотно скрывала все, что было за передним краем. Передний же край начинался для подводников едва ли не у пирса.
9 июня в 22.00 капитан-лейтенант Мохов приказал отдать швартовы, и Щ-317 неслышно под электромоторами оторвалась от кронштадтского пирса и взяла курс в море.
Стояли белые ночи. Белые ночи... Залив просматривается от края до края, простреливается вдоль и поперек. Из Стрельны и Петергофа вражеские батареи обрушивают на лодку град снарядов, а ей не погрузиться, не уклониться — идет по узкому и мелкому фарватеру — у всех, что называется, на виду.
У маяка Шепелевского Мохов мог, наконец, скомандовать срочное погружение и идти до острова Лавенсари на глубине. Теперь штабу флоту оставалось терпеливо ждать от Мохова донесения. Оно пришло на пятые сутки и было кратким: Щ-317 за 100 часов форсировала залив.
Никто не знает, сколько раз за эти сто часов раздавался в отсеках леденящий душу скрежет минрепа о корпус лодки и ее экипаж, бессильный отвести смертельную угрозу, ступал на грань небытия... Но бессильный ли? Николай Мохов управлял кораблем, и от его искусства во многом зависело, удастся ли отвести мину за корму. Попеременно он стопорил электромоторы и вместе со всеми считал страшные минуты, пока зловещий скрежет не уходил к кормовому отсеку и там пропадал. И так много-много раз.
Теперь предстояло найти и атаковать врага. И враг был найден.
— Боевая тревога!
Пока транспорт медленно, но верно шел к перекрестию нитей перископа, капитан-лейтенант Мохов успел принять доклад из первого отсека о готовности торпедных аппаратов к выстрелу. А после того как раздался оглушительный взрыв и транспорт ушел под воду, оставалось лишь пожалеть, что донесение о форсировании залива уже отослано.
Так 16 июня 1942 года Щ-317 открыла свой боевой счет. А через два дня на стол флагмана легла перехваченная штабом флота радиограмма: советская подводная лодка потопила на Балтике два транспорта.
Потом были двадцать два дня, когда радисты тщетно ждали сигналов Щ-317. И, наконец 10 июля они записали ее последнее донесение: израсходованы все 10 торпед, потоплено 5 транспортов...
 Она ждала новых писем с утра до ночи, а старые читала-перечитывала по вечерам, после работы. Их немного пришло сюда, в Меленки на Унже, — фронтовых писем мужа. И немудрено, что Тамара Мохова знала чуть не все наизусть. Она показывала карточку Николая своим новым подругам, а те только ахали и качали головами: где же он сейчас на своей подводной лодке, как же ты теперь со своими малолетками?..
Моховой минуло двадцать шесть. Подруги и соседки были хоть и одногодки, но не замужем — холостые приокские текстильщицы. Им трудно было представить Тамару матерью троих детей, а еше труднее понять, как это она сумела с пятилетней Галинкой, четырехлетним Борькой и двухлетним Игорьком выбраться из фронтового Ленинграда, не растерять в дальней дороге ни детей, ни бодрости духа.
Как? У нее не было времени думать об этом. Работа. Дети. Письма. Только долго что-то нет их, писем. Третий месяц ни слуху ни духу.
Тамара смотрела на осунувшееся личико дочурки, встречала грустный взгляд старшего, и неизбывная тревога и тоска сжимали сердце: неужели и ее не пощадит судьба? А сентябрьским вечером, когда ранние сумерки уже окутали Меленки, в дом пришла почта. «Письмо! — закричала было Галинка, но, увидев, как неверным, суетливым жестом мать взяла в руки бумагу, осеклась: папа!..»
Это была похоронка.
В одном из последних писем Николай Мохов писал: «Если погибну — пусть мое дело продолжат сыновья. Хочу, чтобы и они стали моряками, служили на подводных лодках. Моховы не должны исключаться из списков флота...»
Сыновья выполнили отцовский наказ, его последнюю волю — стали моряками, подводниками, командирами подводных лодок. Первым в военно-морское училище подводного плавания поступил Борис, год спустя — Игорь, выпускник тбилисского нахимовского училища.
Уже курсантом Игорь Мохов хлебнул настоящего морского лиха. Морскую практику проходил в Полярном — главном городе своей судьбы. Подводная лодка вышла в штормовое море. Игорь выполнял обязанности штурманского электрика, который уехал в отпуск. Десятибалльные волны повредили устройство в носовой надстройки, без которого подлодка не смогла бы выполнить задачу. Командир поручил Мохову исправить повреждение. Будущий офицер должен уметь все, а главное — не бояться моря. Вызвал курсанта на мостик. Объяснил, что нужно сделать, а потом, кивнув на кипящие волны, спросил:
— Справишься?
Как ни был молод парнишка, а все же понимал, что сорваться с обледеневшей палубы в море — пара пустяков, что спасение в такой шторм — невозможно. Но разве скажешь — нет, не справлюсь? И он пошел, точнее полез по узкой дырчатой палубе, обвязанный страховочным концом, как альпинист по гребню ледника. Добрался до лючка, успел ухватиться за него прежде, чем накрыла волна. Удержался. Следующий вал приложил его лицом к лодочному железу. Вкуса крови не почувствовал из-за соленой горечи морской воды. Мороз быстро прихватил мокрую одежду. Но Игорь уже вступил в схватку с непокорным металлом и сделал то, что должен был сделать. Обратно вернулся быстрой перебежкой, улучив момент между накатами волн. Командир не стал слушать его доклада, а немедленно отправил его — посиневшего от холода, со сбитыми в кровь руками, отогреваться на дизелях.
То было морское крещение Игоря Мохова. Он всегда помнил, что отец в 25 лет стал командиром корабля. Ему это не удалось. Очень долго ходил старпомом. Но зато стал не только командиром подлодки, но и комбригом, а хватило бы здоровья, и командиром эскадры бы стал...
Сохранились снимки: вот капитан 1-го ранга ведет в парадном марше свою бригаду по причалу, а вот грузовик-катафалк везет гроб, накрытый военно-морским флагом по тому же причалу к борту торпедолова. Разница между фотографиями всего в два дня. Игоря Мохова похоронили в Ломоносове, городе, где прошло детство. Отец лежит неподалеку — на дне Финского залива в отсеке Щ-317. До сих пор неизвестно, как она погибла. Только в последнее время, когда шведские аквалангисты стали находить на грунте затонувшие субмарины, кое-что прояснилось.
Вот что пишет историк-исследователь Алексей Смирнов: «Единственной погибшей советской подлодкой, которая могла находиться в этом районе 12 июля 1942 года, была Щ-317. Торпедировав восьмого июля у Блекинге немецкий пароход, «щука» вышла на связь десятого июля и сообщила о движении домой. После этого связь с ней прервалась.
Немцы и финны считали, что она погибла при прорыве минного заграждения «Насхорн» 14 июля. Неизвестную подлодку обнаружили на входе в Финский залив тринадцатого июля немецкие корабли охранения и закидали ее глубинными бомбами. Подлодка спаслась от первой атаки и продолжала движение к Кронштадту, но ее экипаж не знал, что из поврежденной цистерны на поверхность поднимается дизельное топливо. По масляной полосе на воде можно было легко проследить перемещения субмарины. Последовало еще несколько атак, и подлодка погибла. Так считали преследователи. Пятна дизельного топлива выходили на поверхность два дня».
«Твоими стопами идти мне вперед...»
Как ни горько это признавать, но подвиги Моховых сегодня забыли точно так же, как остались в тени небывалые, невозможные, истязательно-героические походы подводных лодок Четвертой эскадры. И вот что странно: был на эскадре целый политотдел с немалым штатом пропагандистов, лекторов и прочих политработников. Но все они смотрели куда-то за горизонт, за которым брезжила лучезарная заря коммунизма, и других призывали смотреть только туда. И при этом никто не знал о том, чем славна была эскадра до них, друг друга толком не знали — чем славен, чем знаменит. Все затмило соцсоревнование с безликими цифрами всевозможных показателей. То была чума памяти. Так рождалось беспамятство.
С большим трудом удалось узнать адрес семьи Моховых. Едем с бывшим сослуживцем Владимиром Семеновым в самый конец бесконечного проспекта Ветеранов. Именно там дали квартирку осиротевшей семье полярнинского комбрига. По дороге он рассказывал:
— Мохов ставил меня на крыло как молодого командира. Однажды мне надо было перешвартоваться. Я докладываю комбригу, что нужен старший на борту, я еще не допущен. Он посмотрел на меня внимательно.
— Перешвартуешься сам. А оперативному доложи, что Мохов на борту.
И ушел. Я нормально перешвартовался. Мохов вернулся с обеда:
— Ну, вот видишь! Скажи начальнику штаба, чтобы приказ на допуск написал.
Тот урок я на всю жизнь запомнил. Он не боялся доверять и не боялся сам принимать решения.
На дверях подъезда, где жили Моховы, детской рукой была начертана подводная лодка. Значит, не ошиблись. Дверь открыла вдова комбрига Галина Николаевна Мохова. Мы нагрянули без звонка, поскольку не знали номер телефона, и попали в самый круговорот нелегкого семейного быта. В тесной двухкомнатной квартирке вместе с Галиной Николаевной жила семья ее старшего сына Михаила с двумя малолетками. Мы даже опешили от немыслимой, почти лодочной тесноты. Вдруг припомнилась старая песня: «Здесь живет семья российского героя, грудью защитившего страну...» Грустно стало.
Галина Николаевна, никак не ожидавшая визита гостей, все же сумела найти бумаги семейного архива: фотографии, пожелтевшие вырезки из газет и журналов, письма... В одном раскладе тасовалась память отца и сына. Вдруг выпало маленькое фото Мохова-старшего с подклеенной бумажкой. На бумаге — четким штурманским почерком Игоря были выписаны отцовские победы: «ПЛ Щ-317 —
—...(даты оборваны) 1942 г. Тр. «Арго» — 2512 брт — Богшерн;
— 42 г. тр. «Орион» — 2400 брт — Готска Санден;
— 42 тр. «Адабортин» — 2405 — о. Эланд;
— 42 г. тр. «Отто Кардс»(?) — 2065 брт — Ханэ;
— 42 г. транспорт — юго-западная часть Балтийского моря».
Чуть ниже этого списка шли слова сыновьей клятвы: «Твоими стопами идти мне вперед и в моря глубины спускаться!» Он выполнил эту клятву.
Несколько отзывов о Мохове его былых начальников.
Вице-адмирал Анатолий Кузьмин: «Мохов — один из тех, кто очень хотел стать командиром подводной лодки и стал им. Мне доводилось его вводить в линию. Толковый, старательный... Схватывал на лету. Радовался за него как учитель — он постоянно рос в своем мастерстве.
Общительный. Я никогда не слышал в его голосе остервенелых ноток даже в самые острые ситуации. Не долбал никого прилюдно в центральном посту. С ним было приятно плавать. Правда, бывали случаи...»
Контр-адмирал Лев Чернавин: «Принципиальный был командир, умел за себя постоять и мнение свое высказывать. Не каждому это было дано».
Капитан 1-го ранга Николай Рожков: «Игорь Николаевич был моим старпомом. Лодку знал, как никто другой. На любом боевом посту мог отработать за матроса 1-го класса... Из морей не вылезал. Последний год всегда носил с собой капсулы нитроглицерина. Когда схватило сердце, не успел достать лекарство...»
* * *
Остается только одно — достойно увековечить память подводников Моховых в Кронштадте и Полярном. Для этого надо немного — гранитную доску и живую совесть.

ПРОИСШЕСТВИЕ ПО ПЕРЕЧНЮ «РАЗ». Капитан 1-го ранга Владимир Баринов
Мы отрабатывали курсовые задачи в штормовом зимнем море под Териберкой. Ныряли, всплывали — беспрестанно, по боевым тревогам. Напряжение большое. Вымотались смертельно. А тут еще почтенная «старушка» Б-98, на которую наш экипаж временно пересадили (родная Б-4 стояла в ремонте в Александрии) текла, как решето, техника ломалась, на каждой походной миле пренеприятные сюрпризы. И вот на пятые сутки нам, наконец, дали возможность укрыться от шторма за островом Кильдин на рейде мыса Могильный. Берега там приглубые, что для нас очень плохо, поскольку 50-метровая изобата, пригодная для постановки на якорь, проходит довольно близко от берега. Вышли в точку якорной стоянки и стали на якорь. Старшим на борту у нас был командир бригады капитан 1-го ранга Анатолий Алексеевич Кузьмин, грамотный и опытнейший подводник...
Вице-адмирал в отставке Анатолий Кузьмин:
— Да, та стоянка под Кильдином мне надолго запомнилась... После постановки на якорь прилег в каюте старпома. Она была ближе к центральному посту. Спал как всегда не раздеваясь, только обувь сбросил. И вдруг чувствую сквозь сон бортовую качку. На якоре всегда килевая качка, поскольку лодку разворачивает по ветру. А тут — бортовая. Неладно! Выскакиваю на мостик — темнота, снежный заряд, горят якорные огни — лодка на инерции заднего хода, медленно покачиваясь, выползает на середину гавани. «В чем дело, — кричу, — доложить обстановку!»
Капитан 1-го ранга Владимир Баринов:
— А получилось так. Поскольку вахтенные офицеры уже падали от усталости, нести ночную вахту на якоре поставили доктора, который, как всегда, с успехом отоспался в полигонах. Дали ему планшет якорной стоянки, объяснили, как брать контрольные пеленга, предупредили, чтобы при малейшем сомнении вызывал командира на мостик, с тем и оставили. Повторяю — устали все смертельно, и командиру, практически не спавшему трое суток, надо было прикорнуть часок-другой. В два часа ночи — боевая тревога! Вскакиваю и вслед за командиром взлетаю на мостик. В глаза ударил яркий свет кормового якорного огня. Лепит снежный заряд, сквозь белую замять черные скалы Кильдина кажутся совсем рядом...
Как оказалось, ночью ветер сменился, и лодку постепенно развернуло на якоре кормой к берегу. Оставшись на мостике в одиночестве, доктор тревожно вслушивался в вой метели, с опаской посматривая на враждебные скалы и время от времени прикладывался к визиру, значения контрольных пеленгов на котором попрежнему за рамки установленных значений не выходили. Близость берега его, между тем, продолжала беспокоить, он все больше сомневался, что правильно оценивает обстановку, и док, как его учили, объявил тревогу — «на всякий случай». Выскочивший на мостик командир решил, что корабль несет на камни и, не теряя времени, дал команду отбросить корму от берега, работая полными ходами враздрай. Лодка задрожала и начала медленно разворачиваться. В этот момент послышался звонкий удар; виртуозный мат комбрига, возникшего на мостике в расстегнутой канадке и без шапки, был сходу перекрыт металлическим грохотом, изпод настила носовой надстройки зазмеилось красное пламя с фиолетовым свечением, по черной воде заплясали уродливые тени. Вся эта феерия продлилась несколько мгновений, после чего наступила нехорошая тишина. На инерции заднего хода лодка медленно выползала на середину Кильдинской Салмы.
— Похоже, мы потеряли якорь, — кашлянул в кулак командир.
— В чем дело, Мохов? — грозно насупился Кузьмин, — стопора не зажали?! Не могла же цепь при такой нагрузке уйти через стопора, и тем более сорваться со жвака-галса?! Штурман, а ну проверить все стопора!
Я бросился на надстройку и с изумлением убедился, что стопора были зажаты как надо. И лишь оплавленные стальные губки свидетельствовали, что якорь-цепь непостижимым образом всетаки ушла за борт вся, до последней смычки.
Потерять в море якорь для корабля любого ранга — чрезвычайное происшествие из так называемого перечня №1, который ежедневно докладывается командующему флотом. Спросите любого штурмана, в чье заведование входит якорно-шпилевое устройство, и он вам скажет, что такое получить в техупре флота новый якорь или цепь к нему. Этот романтический символ морской службы был для нас воплощением вездесущего общефлотского дефицита. Поразительно, как наши тыловики даже из ржавого казенного железа умели делать недоступные «сокровища», умело припрятанные по складам.
— Командир, якорь с цепью будем поднимать, — решительно распорядился комбриг, — надо только обозначить место якоря буем. Командира БЧ-5, на мостик! Исаев, где у тебя буй?
— Какой буй?! — искренне изумился честный механик, в жизни не видавший такой роскоши даже на своем отличном корабле, не говоря уже о разваливающейся Б-98.
— Красный! — выкрикнул комбриг, медленно багровея от гнева. — У вас что, Мохов, аварийное имущество раскомплектовано? Да как же вы собирались сдавать задачу? Где буй?
— Нет у нас ни буя, ни... — пробурчал себе в усы раздосадованный командир, с трудом сохраняющий присущее ему обычно олимпийское спокойствие.
— Аварийный брус на мостик! — грозно распорядился комбриг, сопроводив команду выразительным взглядом в сторону съежившегося Исаева.
— Аварийный брус центрального поста на мостик! — лихо отрепетовали вахтенные, и красный конец бруса, неспешно покачиваясь, появился из верхнего рубочного люка; снизу его подталкивала добрая дюжина добровольцев, желающих вместе с брусом выбраться на мостик в надежде если не покурить, то хотя бы глотнуть свежего воздуха.
Механик уже все понял и блуждал тоскливым взглядом по лицам командира и комбрига.
— Механик, тащи спасательный конец из боевой рубки!
— Товарищ командир, — безнадежно заскулил стармех, мысленно уже прощаясь с аварийным брусом и единственной на всю эскадру 50-метровой бухтой спасательного троса, который он за две бутылки «шила» и под честное слово арендовал у приятеля на время сдачи задач.
— Груз нужен, груз ищите!
По всей лодке полезли трюмные и мотористы, собирая железки из ЗИПа, которые можно было бы приспособить в качестве якоря для «самопального» буя. И тут взгляд комбрига упал на закрепленный в ограждении рубки ацетиленовый баллон — «а ну давай его сюда!»
Протестовать было бессмысленно. Механик обреченно махнул рукой, смирившись с необходимостью искать способы списания дорогостоящего и к тому же не своего имущества, а матросы в дыму торопливо выкуриваемых сигарет уже дружно стучали ключами, пытаясь отвинтить намертво приржавевшие крепления. В конце концов их просто обрезали ножовкой. Спасательный конец привязали к красному деревянному брусу, лежащему поперек ограждения, и стальному баллону.
— Теперь, штурман, выводи в точку потери якоря! — приказал Кузьмин. Дали ход моторами. Я взял последние контрольные пеленга, доложил — «в точке» — и под радостные вопли «давай!» матросы дружно столкнули импровизированный буй. Тот с грохотом упал в волны и... тут же исчез под водой!
— Второй брус сюда! — комбриг вошел в азарт.
— Конца больше нет, — хмуро проинформировал Исаев и полез вниз. Кузьмин молча сидел на ограждении рубки.
Я попытался успокоить расстроенного комбрига:
— С «Лиры» якорь снимем, товарищ комбриг!
Подводная лодка 611-го проекта «Лира» стояла в Екатерининской гавани в качестве плавучего склада запчастей. В моря ей уже не ходить, и якорь ей, стало быть, не нужен. Кто предложил, тот и исполняет. Подцепили якорь на «Лире» краном, влезли мы с командиром отделения рулевых под настройку и, лежа по пояс в ледяной шуге, начали пилить соединительное звено цепи ножовкой. Расчет был таков: оставить в цепном ящике только последнюю смычку, которую без постановки в док и отдачи жвака-галса оттуда все равно не извлечь. Пилили мы часа три-четыре. Потом заводили цепь на борт. Промокли до ушей. Старпом поднес нам по стакану спирта. Но хроническое воспаление суставов я себе честно заработал.
Самое обидное, что и Игорь Николаевич Мохов, и я как командир рулевой группы, в чье заведование входит якорное устройство, оба мы получили от начальства НСС — неполное служебное соответствие. А настоящие виновники ЧП остались, как водится, в тени. Это уже потом, когда Б-98 поставили в док, я залез в цепной ящик и увидел потрясающую картину: на рыме остались обрывки алюминиевой проволоки, которой был привязан корневой конец якорь-цепи!