Карпов Эдуард. Я ВЫРОС В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. Санкт-Петербург 2007.

Теплым августовским утром на перроне Московского вокзала появилась нестройная колонна мальчиков одиннадцати — двенадцати лет, возглавляемая морским старшиной. За плечами у большинства ребят висели армейские вещевые мешки, некоторые несли в руках неказистые чемоданчики. Это были ленинградские ребята, принятые в Тбилисское нахимовское военно-морское училище. Одним из них был и я. Ребят сопровождали женщины, в основном — матери, провожавшие своих детей в дальние края.
Колонна подошла к одному из вагонов поезда Ленинград-Сухуми, и началось трогательное прощание матерей с детьми. Затем, по команде старшины, ребята вошли в вагон и были распределены по полкам. Поезд тронулся, и начались первые знакомства, многие из которых протянулись потом на долгие годы. В тот день я познакомился с Олегом Бахчисарайцевым, Славой Жежелем, Володей Коркиным, Олегом Косачем, Димой Косолаповым, Юрой Сологубом, Сашей Тележниковым и Леней Якушевым — с этими ребятами мне предстояло прожить вместе шесть нахимовских лет, а потом всю жизнь сохранять дружеские отношения...

Заканчивался последний день июля пятьдесят четвертого года, когда у входа в здание Адмиралтейства, в котором находилось училище имени Дзержинского, сошлись три бывших тбилисских нахимовца — Слава Жежель, Коля Попов и я. В нахимовском мы были в разных взводах, но были достаточно дружны, а теперь нам предстояло вместе учиться в «дзержинке», и с этого дня мы стали очень близкими друг другу. По старой нахимовской привычке использовать «полностью» время отпуска мы пришли сюда за полчаса до истечения его срока. Немного переговорив, мы сделали глубокий вдох и переступили порог, за которым начинался новый этап нашей жизни...

Из нового набора кораблестроительного факультета была сформирована рота первого курса, состоявшая из двух взводов (классов). Один класс профилировался на надводные корабли, а другой — на подводные лодки. Командиром роты стал капитан — лейтенант Кудрявцев, который и «провел» нас через все годы обучения в училище. Коля Попов и я определились в подводный класс, а Слава Жежель — в надводный.
Первый курс принес нам много неожиданного. После той обстановки доброжелательности и сознательной дисциплины, в которой мы жили в Тбилисском нахимовском училище, здесь, в «дзержинке», на нас обрушились «строго уставные» отношения, направленные на подавление подчиненных, в особенности — первокурсников...

В тог злополучный день с утра сияло солнце, и мне засвербило полезть на крышу. Дежурным по роте первого курса в этот день был Слава Жежель (для меня он по-прежнему был «Славка» — нас, тбилисских, было всего двое в роте). Славка открыл мне ключом заветную дверь, и мы договорились о времени, когда он снова откроет ее, чтобы впустить меня обратно. Я улегся на горячей крыше с надеждой изменить довольно белый цвет моего тела, но мой «кайф» был недолгим: надо мной возникла фигура начфака (не лень же ему было залезать сюда по узкой и неудобной лестнице). Два риторических вопроса начфака—«почему вы здесь находитесь» и «как вы сюда попали» — остались без ответа. Он объявил мне тридцать суток неувольнения в город, и я вернулся в замок по другой лестнице в сопровождении начальника факультета, после чего пошел сообщить Славке, что дверь открывать уже не нужно...

Нас впервые отправили в отпуск в июле, и мы с Жежелем вдвоем поехали отдыхать в Ялту. Чтобы осуществить эту поездку, мы еще с зимы начали копить свои скромные курсантские «денежные довольствия» (термин «стипендии» в военных училищах не применялся). Наши мамы смогли добавить нам совсем небольшие суммы, но проезд в общем вагоне был для курсантов бесплатным, и поэтому многие ребята ездили отдыхать в южные края, не располагая существенными финансами. По причине скудости средств мы по приезде в Ялту сняли два «места» в виде раскладушек, стоявших в небольшой комнате, в которой кроме нас жили еще две девушки. По середине комнаты стояла ширма, отделявшая женскую половину от мужской, и никаких проблем не возникало — нравы тогда были строгими. Да и вообще эти девушки нас не интересовали: мы жили сами по себе, они — тоже сами по себе.
В Ялте мы установили весьма жесткий режим расходования наших финансовых ресурсов, и Славка, выполнявший функции финансиста, строго соблюдал его. В этот режим, однако, входило регулярное посещение знаменитого магазинчика на набережной, где продавались в розлив массандровские вина и портвейны. Я впервые приехал отдыхать на юг и обалдел от удовольствия. Море, солнце, пляжи, полное безделье и толпы праздного народа, гуляющего по ялтинской набережной — все это было очень здорово после строгих курсантских будней. Среди однообразной, но очень привлекательной «курортной» жизни у нас произошли два памятных события: мы побывали на вершине Ай-Петри и в элитном санатории в Гурзуфе...

Одним из главных «моржей» был Славка Жежель, заядлый гимнаст и энтузиаст физической культуры. Он долго измывался надо мной по поводу того, что я не участвую в этом оздоровительном мероприятии, и в конце концов доконал меня: по его указанию я две недели принимал по утрам ледяной душ в замке, а затем в одно прекрасное мартовское утро отправился с ним к Петропавловской крепости. На пляже я, глядя на «моржей», с ужасом разделся и, собрав в кулак всю свою волю, шагнул в прорубь. Испытав шок, я выскочил на берег. На мое счастье ветра не было, и первое купание прошло благополучно, но той жгучей радости, о которой рассказывали «моржи», я не испытал. Еще несколько раз я съездил с ними на их водные процедуры, но когда началась ветреная погода, я решил, что это — не для меня, и перешел на более умеренные методы закаливания. А Славка всю жизнь, насколько позволяли ему обстоятельства, истязал себя по утрам усиленными физическими упражнениями и купанием в холодной воде (или полным обшиванием себя холодной водой)...

Отпраздновав окончание училища, молодые лейтенанты разъехались по домам в свой первый офицерский отпуск, а я занялся оформлением своего гражданского статуса.
В конце августа я проводил Жежеля, который уезжал служить на Дальний восток. Славка решил ехать во Владивосток поездом, «чтобы посмотреть всю страну». После одиннадцати лет планируемой и размеренной жизни в военно-морских училищах, расставаясь на вокзале, мы оба впервые не знали, что каждого из нас ждет впереди, и когда и как нам доведется встретиться снова.
После окончания училища Славка успешно продвигался по службе. После недолгой лейтенантской службы на эсминце он прошел переподготовку на подводника и несколько лет плавал на атомной подводной лодке, после чего служил в Техническом управлении Тихоокеанского флота, поднимаясь по ступеням должностной лестницы. Затем его перевели в Технический отдел Ленинградской военно-морской базы, и он закончил службу в должности начальника этого отдела. Выйдя в отставку, капитан первого ранга Жежель стал сотрудником Военно-морского музея, где увлекся историей российского флота и музейным делом. Все эти годы мы дружили и общались семьями.
Не дожив до шестидесяти лет, Слава неожиданно для всех ушел из жизни. Незадолго до своей смерти он вдруг как-то очень настойчиво пригласил друзей приехать к нему в Военно-морской музей в назначенный день и час. Мы приехали вчетвером и через служебный вход прошли к нему в его рабочий кабинет. Обычно веселый, шутливый, любящий подначки и юмор, он в этот раз был каким-то очень серьезным. Он повел нас по запасникам музея, показывая много интересных вещей и сообщая нам разные малоизвестные сведения, связанные с историей российского флота. Нас доброжелательно пропускали в разные запасники музея — было видно, как уважительно относятся к нему коллеги. На прощание мы поочереди выпили водочки из подлинной чарки Петра Великого, доступ к которой в музее был строго ограничен. Уходя из музея, мы никак не подозревали того, что это была наша последняя встреча. А когда его вдруг не стало, я остро почувствовал, что в тот день он подсознательно навсегда прощался с нами. Провожая его в последний путь, я думал о том, как много воды утекло с того далекого дня в августе сорок восьмого года, когда мы одиннадцатилетними мальчишками впервые встретились в поезде, увозившем нас из Ленинграда в Тбилисское нахимовское училище, и как много общего связывало нас все эти годы...

Большой вклад в дело «доставания» досок внес мой старый друг Славка Жежель, который в это время был довольно большим начальником в Кронштадте, в сферу влияния которого входил и Кронштадтский морской завод, ремонтировавший военные корабли. Славка официально выписал для себя на заводе и оплатил по заводским (весьма невысоким) расценкам сначала одну, а потом — вторую машину хороших досок. Это было вполне законное действие, подкрепляемое соответствующими документами. Вся соль была в том, что такие действия производились «не всегда и не для всех» — доски были дефицитом. Одна машина с досками благополучно доехала до моей дачи, и из тех досок был сделан отличный пол в большой комнате. А с другой машиной вышло не так удачно: оплаченная и загруженная досками машина в Кронштадте была поставлена на ночь на охраняемой территории под присмотром какого-то мичмана. Ушлый мичман ночью заменил отличные доски, лежавшие в машине, на низкокачественные обрезные доски из березы, не пригодные для использования в строительстве дома. Машина рано утром ушла на паром, и все было «шито-крыто»...

Наиболее близкими из нахимовских друзей мне были Слава Жежель и Саша Тележников...

Через год после окончания «дзержинки» Жежель приехал в отпуск и «пижонил», как и всякий холостой лейтенант, прожигающий свои «отпускные». Но больше ему «пижонить» не пришлось. В свой второй отпуск Славка привез из Владивостока худенькую, стройненькую, красивую девушку Риту, которая нам с женой сразу же очень понравилась. В Ленинграде она стала Ритой Жежель, а мы с Алей были свидетелями на их свадьбе. И с той поры мы стали крепко дружить семьями. Сначала мы довольно редко, но очень тепло общались, когда они приезжали из Владивостока в отпуск. А потом, когда они перебрались в Кронштадт, мы стали с большим удовольствием ездить к ним в гости, наслаждаясь гостеприимством хозяев и прогулками по тихому, очень своеобразному городу, окруженному со всех сторон водой Финского залива. Потом Славка закончил службу, и ему дали квартиру в Ленинграде, и мы стали встречаться чаще.
Задиристый и ершистый Славка был полной противоположностью Сашке Тележникову — вокруг него всегда возникали споры, дружеские подначки, шутки и смех. Помимо наших семейных встреч мы иногда общались и без жен — обычно, когда он приезжал в Ленинград по своим служебным делам. В середине семидесятых он имел прямое отношение к работам по реставрации крейсера «Аврора» - технический отдел Ленинградской военно-морской базы выступал в роли заказчика работ. Тогда это было событием политическим, а позднее вокруг этой реставрации кипели бурные страсти. О содержании и продвижении работ я получал информацию «из достоверного источника». Однажды поздно вечером «источник» неожиданно появился у меня дома (моя жена была на даче) — в большом подпитии и хорошем настроении. Оказалось, что все работы на «Авроре» были закончены, и Жежель принимал участие в подписании приемного акта. Дело затянулось до вечера, ехать в Кронштадт было уже поздно, и он решил переночевать у меня. Мы, как водится, долго сидели на кухне. Рассказывая о прошедшем дне, он похвастался врученным ему сувениром, выполненным на основе подлинной, еле живой, заклепки от старого корпуса «Авроры», — сувенир имел «историческую ценность» и был предназначен для служебного пользования. Я вполне справедливо решил, что Славка еще достанет себе другой такой же сувенир, и ему пришлось отдать этот мне — храню его до сих пор. Еще храню другой его сувенир, который он подарил мне на память о его службе в Кронштадте, — большую деревянную шкатулку с соответствующей символикой (служебные сувениры имеют большой смысл).

Тбилисское НВМУ. Из книги Суворовские, нахимовские...

Нахимовцы Жежель, Бахметъев, Щегула, Сердюк, Балахнин, Гетман далеко превосходили своих соперников (в спорте).

Видимо, родители.

Лукницкий П.Н. Ленинград действует.

Жежель — немолодой, худощавый, как все ленинградцы, спокойный, внимательный к собеседнику человек. Он старший научный сотрудник Сельскохозяйственной академии, доцент двух вузов, участник многих научно-исследовательских экспедиций — почвенно-ботанических и геологических. Теперь вместе со своей женой Еленой Ивановной Пантелеевой, аспирантом Пушкинского сельскохозяйственного института, и двухлетним ребенком он живет во Всеволожском районе, — жена его работает там агрономом в пригородных хозяйствах. Жежеля и его жену давно зовут в тыл, но они ни за что не хотят оставить Ленинград. — Знаете, я избороздил весь Советский Союз, но такого энтузиазма и таких интенсивных приемов в агротехнике, как у нас в это лето, я нигде никогда не встречал! А ведь все, чего мы добились, сделано людьми, которые никогда не касались земли!

Всю дорогу Жежель рассказывал мне о работе в пригородных хозяйствах тех учреждений, которые расположены в Куйбышевском районе Ленинграда и ныне подведомственны непредставимому в мирное время городскому райземотделу. О том, как весной и в начале лета служащие городских учреждений, ставшие рабочими пригородных хозяйств, питались там главным образом лебедой, одуванчиком, крапивой, корнями лопуха и разными другими травами, и о том, что из нескольких тысяч человек никто не умер, а теперь, когда овощи выращены, — все поправились, стали вполне здоровыми, окрепли физически, бодры духом...

Обедал у Н. Г. Жежеля: пшенная «супо-каша», квашеная капуста на второе и немного вареной картошки — все, конечно, без масла.

Н. Г. Жежель подсчитал:

Средний урожай с гектара овощей (всяких) в Ленинграде — восемь тонн. Заготовлено по Ленинграду примерно пятьдесят шесть — шестьдесят тысяч тонн.

Выдавать населению будут по триста граммов овощей в день.

Если рассчитывать только на овощи, то их нужно съесть три килограмма, в сутки, чтоб в организм поступило достаточное количество белков и углеводов. Но ведь, конечно, нужны и жиры. Хуже всего дело обстоит с жирами...

Сейчас — три часа дня. После обеда у Жежеля покидаю гостеприимных хозяев, мой курс — на Ленинград...